«Деньги… деньги», — билось в мозгу Франсуазы. Из вежливости делая вид, будто ее заинтересовал разведенный и его старая матушка, она заявила:
— Разумеется, развод весьма нежелателен, особенно когда приходится страдать детям. Но психотерапевты единодушны в том, что насильное продление супружества — при выраженном стремлении одного или обоих супругов к свободе — в большинстве случаев столь же прискорбно, сколь и развод, и порождает не меньшее количество проблем.
— Еще бы! Тем более что детей у них не было. И знали бы вы, какую достойную жизнь ведет этот господин с тех пор, как развелся! Его никогда не навещают женщины. Уж поверьте, при моем-то ремесле всегда видно, когда у мужчины бывают в гостях женщины! Так вот: у него — ни единой! Он весь в работе. Единственные, кто у него появляются, — это его секретари…
— А, все-таки женщины! — заметила Франсуаза, мучительно раздумывая над тем, где добыть денег.
— Да нет же! Одни только молодые люди. Совсем еще юноши! Да какие вежливые, вы себе не представляете, и до чего изысканно одетые, до чего ухоженные — полная противоположность большинству нынешней молодежи. А уж как хорошо пахнут!.. В конце концов я сказала этому господину: «Уверена, что ваша бедная матушка, эта святая женщина, простила бы вам развод, если бы познакомилась с вашими симпатягами-секретарями!» Так вот, как раз на это он ответил, чтобы я не вмешивалась не в свои дела и держала язык за зубами. Как будто я имею привычку выбалтывать все первому встречному! Ну да Бог с ним! Так я пройдусь пылесосом…
Франсуаза вышла в приемную, закурила сигарету и принялась нервно прохаживаться, как человек, раздираемый внутренними противоречиями. Наконец она раздавила окурок в пепельнице и вернулась в спальню.
Там она, чтобы взять себя в руки, принялась рыться в ящике. Она надеялась, что Жоржетта возобновит разговор на том самом месте, где его прервала. Но Жоржетта неспешно, как сонная муха, тянула за собой пылесос, который, верно, и вовсе спал, ибо издавал мощный храп.
Франсуаза попыталась найти благовидный предлог, но в голову, как назло, ничего не приходило. Впрочем, стоит ли пускаться на уловки с такой простофилей, как эта Жоржетта? Прочистив горло, Франсуаза слегка охрипшим (из-за одолевавших ее угрызений совести) голосом спросила:
— Какая печальная история с этим господином, о котором вы рассказывали, и его бедной больной матушкой. Может быть, ему не на что обеспечить ей надлежащий уход?
Жоржетта и пылесос, оба застигнутые врасплох в своем сонном передвижении, враз остановились. Пылесос умолк, а Жоржетта воскликнула:
— Это ему-то? Не на что?! Будьте покойны, он в состоянии обеспечить ей самый что ни на есть надлежащий уход! Книги приносят ему достаточно!
— Так он пишет книги?
— Да еще какие! Жития святых.
— Каких святых?
— Да всех. В алфавитном порядке. Сейчас у него на очереди святой Афанасий.
— Пока он доберется до святого Януария, безработица ему не грозит!
— Уж это да! Книжки раскупают хорошо!
— Я с удовольствием прочитала бы одну. Под каким именем он публикуется?
— Сиберг.
— Это его настоящее имя или псевдоним?
— Жан Сиберг? Настоящее.
— Несколько лет тому назад, — промолвила Франсуаза, подняв глаза к потолку, — знавала я одного Сиберга — он жил на улице Раймона Кено в семнадцатом округе. Было бы забавно, если бы…
— Да нет, это наверняка другой: мой господин Сиберг живет в восьмом округе, на улице Жака Перре.
«Жан Сиберг, улица Жака Перре», — повторила про себя Франсуаза под возмущенное шиканье своей совести.
Битых полчаса она кружила по кварталу, пытаясь найти место для парковки и убедить свою совесть, что сейчас не до хороших манер. Одно место нашлось, и она заняла его. Голос же совести, позволивший себе недопустимые выражения, она, выходя из машины, втихую удушила.
Ей нужен был номер 3. Это оказался зажиточный дом без консьержки. В вестибюле — большой щит с кнопками, интерфонами и табличками с указанием этажей и фамилий жильцов. Франсуаза решительно нажала кнопку «Сиберг». Тишина, потом прокашлял оцарапанный от прохождения по интерфонной цепи голос:
— Вам кого?
— Господин Жан Сиберг?
Молчание. Потом голос, прокашлявшись, нехотя признал, что это он самый.
— Дорогой мэтр, — начала Франсуаза елейным, дрожащим от робости голосом, — простите, что я вас побеспокоила. Но я одна из ваших верных читательниц из провинции, и, оказавшись проездом в Париже, я бы очень хотела, чтобы вы надписали мне одно из ваших творений…
Последовало явственно различимое замешательство интерфонного абонента, у которого, должно быть, нечасто в столь ранний утренний час так изысканно просили дарственную надпись. Наконец, очередное, уже смягчившееся, прокашливание:
— Поднимайтесь, будьте любезны. Я жду вас.
В лифте у Франсуазы свело живот, потом начались колики: страх артиста перед выходом на сцену. Хорошо еще отец, служивший прокурором до, во время и после Освобождения, научил ее владеть собой при любых обстоятельствах. Итак, овладев собой, она толкнула приоткрытую дверь.
— Заходите. Жан Сиберг — это я.
Он оказался длинным, с длинной шеей и длинным носом. Его волосы чудного охряного цвета явно попахивали ежемесячной окраской. От гладкого розового лица веяло регулярным, раз в пять лет, подтягиванием кожи. Франсуаза предпочла бы физиономию куда менее симпатичную. Это облегчило бы ей задачу. Но, как говаривал ее отец-прокурор, надо уметь довольствоваться наличными головами.